* * * 

Звони туда, где нет еще в помине

Того, зовут кого Арсений ныне.

Ты номер запиши - он пригодится:

Ноль-семь, ноль-шесть, восьмерка, единица.

Звони скорей туда, без страха и оглядки,

Пообещай, что будет все в порядке...

Ведь там у вас двухтысячный в разгаре,

А тот Арсений - он стоит на тротуаре.

И рядом ты стоишь, и все прекрасно,

И он по улице не мечется напрасно.

Не говори, что трудно прозвониться:

Ноль-семь, ноль-шесть, восьмерка с единицей.

Поспорим, что я все начну сначала

( Плевать, что там беда наобещала!) -

Я вырасту другим - таким, как надо,

Как конь не для войны, а для парада -

Высоким, сильным, радостным счастливцем...

Ноль-семь, ноль-шесть, восьмерка с единицей...

Послушай, там июнь у нас пригожий,

До моего рожденья - час, быть может...

А сколько до тебя? Скажи твой номер!

Он до иль после? Сбоку, мимо, кроме?

Но, видно, в телефонной книге Божьей

Стоим по номерам мы рядом все же.

Ну, а поля той книги - все в картинках:

Легки - смешные рожи - на поминках...

Ну кто там в трубке телефонной плачет?

Скажи, не я? Ведь можно все иначе!

Ведь все не может снова повториться:

Ноль-семь, ноль-шесть, восьмерка, единица...

Почему с желчной болью набухших желёз

Просыпается мальчик, краснея до слёз 

Лет в тринадцать-четырнадцать, дни пубертата,

И боится, не зная, что просто так надо,

Что теперь всё иначе, всё просто всерьёз?

 
Не от страха ль железа волненье желёз -

Страха жернова жизни железных колёс, 

Перед жерновом тяжким железного века

И железной рукою того дровосека,

Чьи нержавые  нервы не ведают слёз? 

Плачьте, железы детства, бессмертной весны,

Напрягайтесь страданьем дрожащей струны 

Иль мехов той надрывно-раздольной гармони,

Пусть текут из мехов ваших с болью гормоны

Током спермы, и слез, и бурлящей слюны.

Где там млечная речка с кисельной волной?

Андрогенов потоки по крови больной 

Разливаются, скулы лица сочетая

В отвращенья гримасу, и, страхи глотая,

Ты заносишь кулак над чужою десной.

Успокойся, постой! Ведь расслышать легко

Через скрежет железных миров, далеко -

Шепот: "Милый!", чужое живое дыханье:

:И прольется по деснам родного созданья

Теплой струйкой чужой железы молоко.  

* * *     

                                          "Кто-то вздохнул за стеной...

                             Что нам за дело, родной?"

                                      Колыбельная Моцарта

Разве Моцарта ты не встречал

На заснеженных улицах наших?

Ты его не касался плеча?

И о нем ты не слыхивал даже?

Вот он движется с белым шарфом,

Светлым хайром и ангельским ликом,

И весь город - не больше, чем фон,

Где он солнечным мечется бликом.

Сад камней и трамвайный вагон,

Электричка, ступени вокзала...

И для Моцарта все мы кругом

Предстаем лишь нечаянным залом.

Что же дышит он так тяжело

С тонким легким как флейтой волшебной?

Вот чужое дыханье легло

На струну этой флейты душевной:

                          "Кто-то вздохнул за стеной...

                          Брошенный, слабый, больной?

                          Что нам за дело? Что нам за дело? - 

                          Кто-то вздохнул над струной..."

Чудо-флейта одышкой больна,

Принимая печаль ежечасно.

Чудо-струны изводит она - 

Всех кручин неопознанных астма.

А по залу бежит шепоток:

- Этот Моцарт...он - просто везунчик.

Ему дать...ну, хотя бы глоток

Нашей жизни меж днями получек.

- От рождения все получил:

Вундеркинд...и лицо херувима.

Всё легко - без борьбы, без кручин.

Если б нам так! Ах, мимо, всё - мимо!

...В строгом торге, что жизнью зовем,

Всё оплачено потом и плачем.

Не гоните ж мечом и огнем

Эту легкость без платы и сдачи!

Чем судить музыканта в таком

Мире душном, неладном-нескладном,

Напоить бы его молоком,

Только - детским, бесплатным.

Слышишь?.. 

Кто то вздохнул за стеной...

                                      "Кто-то вздохнул...Бог ты мой!"

ОВЕЧЬЯ МОЛИТВА

Защити нас, бессильных и битых с детства,

Храни нас, спаси нас, паси нас, овец, ты!

Нам не знать, что лишь клин против клина - средство.

Приди наконец-то!

Агнец твой у волка - любимое брашно.

Паси нас: Ведь страшно!

Мы пред волком всегда в косяках, о, Боже - 

Нам набьет он стрелку, а позже - по роже,

В подворотне по нежной овечьей коже,

Кто же 

Нам поможет?

Платим мы здоровьем или же деньгами 

За косяк с волками.

Но когда вся стая пред Тобой предстанет,

Им скажи ты, Господь, своими устами:

"В косяках предо мной вы стоите сами,

Должники с хвостами.

Чем заплатим - здоровьем или деньгами?

Иль - под хвост ногами?"

"Отпусти ж косяки нам, Господи, наши!

Не могли мы быть ни добрей, ни краше - 

Родились мы и жили в полнейшей лаже

Или хуже даже", - 

Молвят волки, напомнив про мир и братство,

Да поздняк метаться.

Дай нам сил, о, Боже, быть слабей всех прочих,

Чтоб не бить по роже в переулке ночью, 

Не теснить локтями, и когда нет мочи -

Лишь терпеть всё, Отче:

УМАЛЕНИЕ

К ясной Твоей глубине прикасаясь,

Я и теряюсь, и умаляюсь -

Меньше себя становлюсь во сто крат.

Нет меня - есть только почва и завязь

Будущей жизни, и пусть я промаюсь, -

Каюсь,

Стараюсь,

Смиряюсь, -

Я рад.

Рядом с огнём Твоего благородства

Я умаляюсь до детского роста,

Малым, капризным дитём становясь.

С сердца слетают наросты, коросты -

Ниточкой от колыбели к погосту

Вмиг заплетается ясная связь -

С миром нетронутым братская связь.

Вот я в песочнице детской ребёнок.

Дом мой песочный так хрупок и тонок!

Влагой в песок утекает тоска,

Хоть и не знаю я, глупый цыплёнок:

Именно тот, кто вчера из пелёнок,

Строит дома на песке из песка. 

* * *

Дети и звери, играйте потише, потише,

Ведь Бог - он уснул.

Пусть же он спит и не слышит, не слышит, не слышит

Наш плачущий гул.

Пусть же он спит, и не слышит, не видит, не внемлет

Стенаньям людским,

Пусть ему снится блаженный, неложный, нетленный

Наш мир без тоски.

Мальчик Адам там с беспечной девчонкою Евой

Играют в саду.

Ветви беспечные вечного доброго древа

Отводят беду.

Всё позабыто: искус, да и плод запрещенный,

И Бог-конвоир.

Всё понимает беспечный, молочный, прощенный

Прощающий мир.

Он, яко мати, надеждой пьянящей, нетрезвой

Своих кормит чад.

Может, не будет надломов, обломов, надрезов,

Надрывов, надсад?

Слушай, ведь мой это голос мальчишеский, звонкий

Колышет цветы...

Все поправимо... Ведь я - тот наивный мальчонка,

А девочка - ты.

* * *

                                                 "Легче верблюду пройти через игольное ушко, 

                                 чем богатому в Царство Небесное".

                                                         Евангелие от Луки. 

Вот хороший сюжет для Босха - безо всяких красот и лоска:

На арене земшарного цирка, на его всесветных подмостках,

Фарисеи с менялами вместе представляют новое чудо -

Небывалый доселе номер под названьем: "Прыжок верблюда

Сквозь ушко той иголки древней с наступленьем Божьего Царства -

Того самого райского града - только лучше и круче гораздо".

- Новый век! Рай земной, досрочный - до сих пор небывалое что-то 

На основе труда и меры, справедливости и расчета!

- К черту праздных и бесполезных! Нет безумцам и нытикам входа!

Твои силы и время - деньги. Твои деньги - твоя свобода!

И стоят со своей иголкой над покорным старым верблюдом,

Что застыл с тоскою во взоре, понимая, как влип он круто.

- Ну давай, ну давай, родимый! Постарайся же, ради Бога!

Поднатужься, не осрами нас! Ну еще, ну еще немного!

И поняв, что чужды их просьбы бесполезной скотине кроткой,

Дрессировщики с видом строгим начинают работать плёткой.

Но: в момент отчаянный самый выпадает из рук иголка,

Исчезая навек, бесследно, безо всякого смысла и толка.

И под грохот взбешенного зала,  неожиданно и мгновенно,

Меркнет свет, обнажается купол, и летит под землю арена.

:В темноте немой, предрассветной старушонка в белой косынке

Над лицом обожжено-черным, с тихим стоном: "Сынки и жинки.."

Нашей горькой тщеты коросты увлажняет слезой несмелой,

Вековечные наши слезы утирает косынкой белой.

* * *

Ты не слышал мычащее млеко?

А жужжащий, как улей, мед?

И что в крике младенца от века

Материнско-отцовская нега

Над печалями жизни поет.

И когда старушонка седая

(Сто морщин как древесных колец),

Для правнучки колготки латая,

Засмеется, как та молодая

Покорительница сердец,

И внезапно уронит иголку,

То услышит вдали голоса. -

Как когда-то дружок ее, Колька,

Ей шепнул: "Ведь до гроба?" - "Не только!"

Нет, не только: И гаснут глаза.

ПЕРМЬ БЕЗ МОЦАРТА,

или СТЕРЖЕНЁК АРСЕНИЯ БЕССОНОВА

За день до его ухода от камского берега отчалил "Катер поэтов". Так я назвал нашу затею - выйти на судёнышке поэтической братией. Причем не только пермской - к нам присоединялись иногородние поэты-дикороссы: из Екатеринбурга - Олег Балезин и аж из Новосибирска - Константин Иванов. Кстати, член жюри Илья-Премии.

Арсений Бессонов был одним из первых ее лауреатов. Как странно нынче объединила их судьба - Илью Тюрина, памяти которого посвящен общероссийский конкурс молодых поэтов, и Арсения. Илья утонул в 19, купаясь в Кировском затоне Москва-реки. Арсений в 19 стал обладателем Илья-Премии. В 23 - членом Союза российских писателей. Самым юным. Во всяком случае, в Перми.

                        А по залу бежит шепоток:

                        - Этот Моцарт...он - просто везунчик.

                        Ему дать...ну, хотя бы глоток

                        Нашей жизни меж днями получек.

                        - От рождения все получил:

                        Вундеркинд...и лицо херувима.

                        Всё легко - без борьбы, без кручин.

                        Если б нам так! Ах, мимо, всё - мимо!

В Арсении действительно царило моцартианство. В учебе (он поступил на историко-политологический факультет классического университета в 16). В науке (его наставники-профессора прочили большое будущее молодому философу). В работе (в последнее время он преподавал религиоведение в медицинском колледже и репетиторствовал, и все его ученики сегодня поступили в вузы). В творчестве (какой разговор?!). Но только он не делал из творчества культа. В предисловии к лауреатской книжке "Пробивается первая зелень", вышедшей в московском издательстве "Алгоритм" в 2001 году, где в числе пяти юных авторов была опубликована и подборка стихов Арсения с характерным названием "Рождение нежности", я окрестил его катакомбным поэтом. Мне нравилось, что Бессонов не досаждает своей персоной редакциям, мэтрам, не суетится, как иные сверстники, отвергает искусительные поползновения со стороны "смотрящих по уральскому андеграунду", знает цену и "смотрящим" и не смотрящим. Живет!.. Не утруждает себя высасывнием из пальца умозрительных текстов.

                        ...В строгом торге, что жизнью зовем,

                        Всё оплачено потом и плачем..

                        Не гоните ж мечом и огнем

                        Эту легкость без платы и сдачи!

Предупредил. Кого? Да нас с вами! Потому что чувствовал и понимал: легкость моцартианства гонима. Всегда. Особенно - теперь.

...Но "Катер поэтов" уже отчалил. За два дня до этого я звонил Арсению - по замыслу моему, он тоже должен был плыть на "Катере". Но телефон не отвечал. А наутро, вбирая в себя расплавленное пространство реки Чусовой, с противоположного берега тревожно разливался дальний колокольный звон:

Почему в рукописных листах Олега Балезина оказалось тогда такое стихотворение:

                        Я больше не могу смотреть друзей в гробу.

                        Латать прорехи в воздухе мне нечем.

                        Берёза, глина, вервь, удушие в зобу,

                        Родители друзей, раздавленные плечи...

Арсений ушел в 24. И даже предсказал день своего ухода. Мужество его потрясает. Будучи тяжело больным (о чем знали единицы), звонил мне и говорил:

- Я - так: попроведать:(Старый такой, вышедший из оборота глагол).

До самого последнего дня читал лекции - уже лежа в постели - ученикам.

Аура его личности, опирающаяся на сольное имя-фамилию, сама стала едва ли не самозванской мифологией. Лауреатский триумф Арсения, конечно же, шагнувший в Интернет, обернулся экзотическими откликами: где-то в Санкт-Петербурге вдруг объявилась некая поэтесса, нарекшая себя Арсенией Бессоновой. У юной красноярской собирательницы сибирского фольклора и прозаика Дарьяны Антиповой примерно за год до рокового дня я обнаружил строчку: "Лежит, моцартея, Арсений Бессонов:" Уже после ухода Арсения - на одном из сайтов - полное совпадение: "Поэт Арсений Бессонов". Только - фото другого человека и никакие стихи.

...Плачет в телефонную трубку Ирина Медведева, мама Ильи Тюрина.

- Я клянусь тебе, Юра, - говорит из Переделкина Марина Кудимова, когда-то в качестве председателя жюри Илья-премии назвавшая Бессонова лауреатом, - сегодня я проснулась и сказала: "Арсения больше нет!.."

Слышишь, Арсений? Мне не хватает твоих ни к чему не обязывающих звонков, оценок происходящего (если Арсений сказал, значит, так оно и есть), вечного твоего стерженька от авторучки, который ты не выпускал из рук, как непритязательную, но мощную антенку, связующую тебя и нас с Высшими силами: Хожу и повторяю:

                         Разве Моцарта ты не встречал

                        На заснеженных улицах наших?

Почему в Перми не приживаются Моцарты?..

Юрий БЕЛИКОВ