Приветствую Вас, Гость
Главная » 2013 » Сентябрь » 6 » ДМИТРИЙ БАННИКОВ (1969-2003). Пермь
21:45
ДМИТРИЙ БАННИКОВ (1969-2003). Пермь


Дмитрий Банников родился в Перми 3 августа 1969 года. После школы поступил в ПГУ на юридический факультет, со второго курса забрали в армию. После службы вернулся в родной вуз, который и закончил в 1992-м. Член коллегии адвокатов, работал в районной юридической консультации, затем в юридической консультации «Корпоративное право». Первые серьезные стихи начал писать в армии. В 1994-м издал первую книгу стихов «Постоялец». Второй раз опубликовался в сборнике поэтической группы «Монарх», В 1999 году был принят в члены Союза российских писателей. Финалист Илья-Премии’2001. Погиб в автомобильной катастрофе 15 января 2003 года. Осенью того же года в серии Илья-Премия вышла книга стихов Дмитрия Банникова «Пора инспектировать бездну» (М.,"Алгоритм", 2003).

"Пора инспектировать бездну" - эти строки Дмитрия Банникова остановили, заставили вернуться к повторному прочтению, а повторное прочтение явило: да ведь это не просто дневниковая запись, обращенная к самому себе, а, пожалуй, завет, адресованный Человечеству?!

15-го января 2003-го года он садится в чужой автомобиль (свой в этот раз не завелся), садится не за руль, а одним из трех пассажиров, и едет в служебную командировку на север Пермской области. На подступах к Березникам автомобиль разворачивает поперек дороги. Встречная машина убивает всех.А на пейджер всё еще идут сообщения: "Я еду ночью. Жду известий..."

Дмитрий обожал бурление жизни - новостройки, мосты, трассу, скорость ("Я эту трассу вдоль изъездил"); на скорости же, одной рукой поддерживая руль, другой часто фотографировал - те же мосты, отрезок дороги, мимолетный пейзаж...

Иногда трасса вела маршрутом, каковым можно (или нужно?) ездить с завязанными глазами, - по шоссе Бродского; большинство, раз угодив на этот "тещин язык" (так кличут на Урале затяжные дорожные спуски-подъемы), остаются в его рецепторных пределах, будто привороженные, а Банников быстро свернул на "петляющую колею", которая "навела на мои же собственные ворота". Что может открыться за этими воротами? Ну, скажем, "Любовь на Кунцевской даче" Павла Васильева, и вот родилось у Димы замечательное стихотворение, выводящее на грунтовую дорогу:

                               Гирей ночь уляжется мне на грудь,
                               Будет снег рассыпан на одеяле.
                               Я ли не лелеял свой тонкий труд,
                               Я ли не шептал о тебе? Не я ли
                               Колдовал под светом небесных фар -
                               Сердцебивника свежего парил листья,
                               Лепестков беспамятника отвар,
                               Безрассудник-корень любовной кистью
                               Я в прабабкиной ступе мешал, мешал...
 У собиравшегося "инспектировать бездну" Дмитрия Банникова было всё нормально 
с водительским мастерством: он лихо выворачивал руль рифм "с волостью - сволочью",
"горелыми - менгрелами", с полузвука слышал долготу работающего мотора
("Но одиноко прихожу на ужин, где стуку ложки маятник сродни"),
плавно выжимал сцепление слов ("Над садовничьим содомом"), знал толк в скоростях,
от первой - "И лодочкой груди причаль на круглый мускул" - до пятой - "Колол тебя, как анаболик, сжигал Плейбой"... А тормоза...
Да, тормоза на этой трассе, длиною в тридцать три года, отказали. Но, собственно, он и сам словно был готов к такому исходу: "Анализируй, суйся, Ходи на голове, Ровесник Иисуса, Обычный человек",
а посему загодя попросил прощения - не у бездны, нет:
                               Ветер и вечность меня простят:
                               Я их стеклом лобовым задену...

...Погребен поэт Дмитрий Банников на Северном кладбище в Перми.

 
                                              - 24
                                     
Внезапно ударило двадцать четыре.
Стал жалок обмякший вороний полет.
Желая проверить изменчивость в мире,
Я вышел на лед.
 
Тот берег. В ином измереньи - вчерашнем -
Он был недоступней далеких планет. 
В сегодняшнем, скованном панцирем страшным,
Конечно же, нет.
 
Остатки упавшей метели. Дорога
В бурунах, зеленых проплешинах льда.
Все эти подробности - тоже от Бога?
Наверное, да.
 
От Бога, похоже, и то постоянство,
Что мы, поселясь на одном берегу,
Не чувствуем больше иного пространства.
Я так не могу.
 
Я долго смотрел на холодный и черный,
Скрывающий солнце, лелеющий мрак,
Тот берег - на вид неживой и никчёмный.
Но это не так.
 
На нем, на заснеженной пляжной брусчатке,
Безмолвие тихим дыханьем скребя,
Я встану, и словно с обзорной площадки,
Взгляну на себя,
 
На город, на стройки, на людные сценки,
На броунов мир, заведенный ключом.
Субъект, породив объективность оценки,
Уже не при чем.
 
Ведь кто-то же есть за зеркальной границей,
За небом, за лесом, за реками, за...
И что-то находит он, если вглядится
В свои же глаза.
 
Пол-истины мысленной влив в полуересь,
Я двигался, кстати, по голому льду,
И рыбы, в подошвы с сомнением вперясь,
Вставали в бреду.
 
Лед выдержит - мы не у теплых Японий.
Осталось немного - один поворот.
О, Боже, я понял, я, кажется, понял:
Послушайте, вот...
 
                          
                                               * * *
                                      
... Впереди слишком много, так много зимы -
Пирога ледяного с бесцветной брусникой.
На тарелке не тает он больше, и мы
Сожалеем термометру - здорово сник он...
 
Небо тихо всплакнуло, и ветер покрыл
Ледяною поверхностью горное темя.
И на самом верху остролобой горы
Мы стараемся жить по классической схеме:
 
Не солги, не убий, и чужого не трожь,
И чужой не желай, и не путай дорогу,
И при этом добудь червячков и положь
В три  разинутых клюва и радуйся Богу.
 
В нашем доме - метель, в наших окнах - закат.
Я сжимаю виски и тревожу гипофиз.
А в печурке блестит костерок, языкат
От поленьев, и греет теплее гипотез.
 
И тогда мы о стол разбиваем кулак
И хватаем, взорвавшись, облезлые санки,
И - брависсимо! - вниз, к обретению благ -
Не потупив глаза, не ссутулив осанки,
 
Оставляем холодный, неласковый кров,
Где надеялись тысячу лет олимпийски,
И несемся туда, где команды коров
Научились недавно мычать по-альпийски.
 
Но как лезвие холод, а ветер - кинжал,
Как заклиненный руль - непослушные ноги.
Неужели товарища я придержал,
Чтоб попасть, не разбившись, в суженье дороги?
 
Попиликай же, скрипка, и флейта, сыграй.
Мы родились повторно, мы вышли из снега -
Так душа, наверху не нашедшая рай,
Ослепительно ярко пикирует с неба.
 
Неизвестно, куда и к чему я приду,
Будто в четверти третьей я - новенький мальчик.
Но уверен, за прошлое будет в аду
Сковородка потолще и масло помягче.
 
Накрахмалим манишки - и совесть чиста.
... Чтоб о лишнем не вспомнить, чтоб крепче спалось, я
Размахнувшись, подальше швыряю с моста
Деревяшку, прибитую к паре полозьев...
 
 
                                                * * *
                                       
Я слегка задремал. Мир поэтому стал пластилином.
И Лепилка (ребенок, чей сладкий мотив - карамель)
Заработал, проворный, избушку слепил, постелил нам
Покрывало лебяжье, на окнах мазнул акварель.
 
Закатись, дорогая, погреться в лубочный мой домик,
Колобком золотым, синей птицей в окошко влети -
Поклюем, потолкуем, раскроем набоковский томик,
Остановим движенье кукушки - вот так, без пяти:
 
Освети этот мир, освяти хоть одним посещеньем,
Посвяти мне общенье, в крещенскую ночь посвети,
Словно свечечка. После, во тьме, упрощенье -
Учащенье дыханий и пульсов - один к десяти. 
 
Синим ситцем накроются окна. Неназванный город
Разожжет свои лампы на тысячи лет от Луны.
Слышишь, смех: разноцветные дети катаются с горок,
Вылепляют из снега, должно быть, счастливые сны.
 
Что-то губит мой сон. Я немею, тебя провожая,
Извиняюсь, нелепый, пальто подаю в никуда:
Мне тебя не узнать: ты стоишь, абсолютно чужая,
Словно статуя в парке из колкого синего льда: 
 
               БРОКЕР
                                        
Хлебный шарик в руке катая,
Босы ноги в земле мозоля,
Через тысячу и три поля
Может, двинуть мне до Китая?
 
Не в дороге, конечно, счастье,
И совсем не в Китае дело -
Просто кровью виски сочатся -
Надоело.
 
Я - смертельно уставший брокер,
То сожмусь, то сорвусь как рокер
У Центрального Терминала,
То целую истертый маркер,
То ломаю бесценный "Паркер",
Всё мне мало:
Все тасуют, тасуют покер.
Я  пасую.
            Черно и ало:
 
Я как рыба в воде инструкций,
Но я должен уже проснуться,
Потому что сильнее акций
На земле не найти абстракций,
И сквозь жабры щекочут фибры
Мне простые стихи-верлибры.
 
Светят звёзды, торги закрыты.
Что же - завтра другая жизнь -
С рюкзаком, молодой, небритый,
Скроюсь, сгину.
                             Остерегись.
 
Нет, душа, давай через форточку -
Улетай от машин и людей
И в фиалковом поле на корточках
Застывай и балдей.
 
Создавай правдивые сказки,
Отрывай, как во сне, наяву,
От планеты анютины глазки
Для глазастой Анюты - ау!
 
Но возникнет Оле-Лукойе,
Строго эльфам прикажет: "Брысь!
Завтра сбросим пакет ЛУКОЙЛа" -
Торопись."
 
               СКАМЕЙКИ
 
Скамеечки в парке стоят полугрязные,
На них получистый расселся народ.
И люди - какие же всё-таки разные,
Как будто собаки вселенских пород.
 
Не короток парк, и свободные плоскости
Шлифованных досок, конечно же, есть.
И можно гулять, добавляя неброскости
Импрессии майской, а можно присесть.
 
Пожалуйста, можно - непарною дамочкой,
Внезапно застигнутой поздней весной,
Серьёзным папашей, веселою мамочкой,
Курьёзным дитём в кожуре расписной,
 
Студентом, уставшим от книгокопания,
Компанией умников ,
Иной, однородно побритой компанией
В турецком наборе спортивных трико,
 
Свободным и сильным, со взглядом хозяина
Скамейки и жизни, с небрежным "алё",
Поэтом реальности, жестким прозаиком,
Чей крестик блестящ, а ботинок холён.
 
:А можно шершавым, больным неумейкою,
Плывущим в тумане (откуда? куда?),
"Четвёртую Балтику" класть под скамейкою,
Как в детский конструктор, в четыре ряда.
 
И я эту жизнь, цветную и сирую,
Фиксирую чем-то, что слева в груди,
И снова - на резкость, и вновь фокусирую,
И всё повторяю: "Иди же, иди,
 
Иди, не садись" - от Хабаровска к Выборгу,
От нечета в чет, от перста до семьи,
От парочки в пару, от выбора к выбору,
От "Игрек" до "Икс".
                                     От скамьи до скамьи:
 
 
    В КАКОМ-НИБУДЬ БРЮССЕЛЕ
 
С сегодняшнего дня ты ничего не значишь,
Ты прыгнул на корабль и спасся, черт возьми,
Ты платье снять забыл, почти по-женски плачешь,
Но стрелки, посмотри, застыли на восьми.
 
Теперь ты иммигрант. В каком-нибудь Брюсселе,
Увидев ветчины последний тонкий тост,
Ты впопыхах начнешь дописывать бестселлер
О том, как занимал величественный пост,
 
И на посту был мудр, и справедливо правил,
Но вот пришли они, и около семи,
Не отдавая честь, не разбирая правил,
Схватили за мундир и рявкнули: "Сними!"
 
Из зеркала вздохнет насупившийся гоблин,
Лицо полно морщин, знакомых - только треть,
И, тени на полу вчерашней уподоблен,
Ты дал приказ зрачкам: "На стрелки не смотреть".
 
Нет, дырок не найти на похудевшем теле,
Что лучше монумента в лучшей из столиц.
Но около семи в постылом люкс-отеле
Кого ты снова ждешь, упав в подушки ниц? 
 
          ЕКАТЕРИНБУРГ
 
Я уезжал под воробьиный гомон -
Овацию сентябрьского лоска,
И с точки зренья города Свердловска
Я с каждой шпалой становился гномом.
 
А мне Свердловск уже казался Свером,
А Екатеринбург сливался в Еку.
Я вспоминал углы его и сферы,
Проспект, мостом заброшенный за реку,
 
А золото блестело над домами,
На людях, на земле. Вне всяких правил.
Не правило практичными умами.
А я, практичный, что же я оставил?
 
В вагоне, притулившись у окошка,
Встряхнувшись то луною, то болидом,
Я размышлял, что в этот день немножко
Я стал иным - слегка космополитом.
 
Но что мне вспомнить? Номер, грань стакана,
Кровать со скрипом, ночь с большой луной,
Да ужин, недоумерщвленный мной,
Добитый сотней рыжих тараканов?
 
А что еще? Обед в дурном кафе,
Кривой автобус, пыль и спертый воздух,
Баул тяжелый, легкое шафе,
Под вечер те же, что и дома, звезды?
 
Так я уснул, сомнения пропали.
Раздался скрежет и гудок завыл -
Состав почти на миллионной шпале
Приехал в Пермь. Я вскоре всё забыл.
 
Теперь я напрягаю память, в деже
Вю - город тонет в желтом серебре
И золоте - все видено, но где же,
В каком году, в котором сентябре?
 
ВЕРТИКАЛЬНЫЙ КУДЫМКАР
 
Я видел сон: о шестнадцати этажах,
Зелено-серый, в землю воткнут иголкой,
(Таких полно - архитектор воображал,
Спеша, недолго) -
 
Стоял он, правилен, угловат и трезв,
В сучках балконов, в дуплах недолгих лоджий -
Их раньше строил без счета двухсотый трест
(И строил позже),
 
Так вот, стоял он, антенной касаясь туч,
Светились окна, как пузырьки в бокале -
Весьма худосочен, скучен, чуть-чуть могуч,
Но вертикален.
 
А рядом, дальше - боже! - за горизонт -
Дремучий черный лес, вековой и грозный,
Стальное небо на ели идёт грозой
И давит сосны.
 
Одна дорожка к дому. Ей довелось
В лесу плутать. В асфальте, вконец разбитом,
Глубокую вмятину кто-то (надеюсь, лось)
Пробил копытом.
 
И сколько я понапрасну глаза не тер
У объявленья, рвущегося под ветром,
Читал, что ближайший живой лифтер -
За тысячу километров.
 
Песочница, таксофон: А с небес крупа
Весь дом, упав, замазала белой дымкой.
Таким он был - поставленный на попа
Кудымкар...
            
                       ДВЕ
 
Я эту трассу вдоль изъездил -
Мой путь женьшеневый.
Я еду ночью. Ждут известий,
Не спят две женщины.
 
Мне в пункте "А" пришлось прощаться,
Прося прощения,
А в "Б" меня, как домочадца,
Ждёт угощение.
 
Одна тарелки попросторней
Несёт для плова - две,
Другая, если по-простому,
Сидит на проводе.
 
Над лобовым, как дочку, лижет
Луну Медведица.
Одна твердит: "Езжай потише -
Там гололедица".
 
Взгляд встречных - выпученный, силой
Звезды стократнее.
Другая повторяет: "Милый,
Поаккуратнее".
 
Шоссе является и снится,
Зигзаги - парами.
Усталость виснет на ресницах,
Проблемы с фарами.
 
Куда я еду и откуда
По колее ночной?
Не расплатился бы за удаль,
"командировочный".
 
Избушка огоньком окрасит
Мои провинности,
Гуляет ветерок над трассой,
Свистит провинция.
 
Меняются район с районом,
А волость - с волостью.
Я еду - жизнью напоённым,
А проще - сволочью.
 
 
                                               * * *
 
Поцелуй октября остывает, бледнея, на коже.
Через форточку лето сбежало шустрее котенка -
И ловить его, беглое, надо в ближайших потемках,
И поймать его можно, и щели заклеить. Но все же...
 
Догорающий шар имитирует, будто при деле,
И щекочет деревья, в которых от грусти лица нет:
Эти, мало зеленые, листья едва ли надели,
Как уже второпях отрицают себя отрицаньем.
 
Августейший прошел, с ним - добрейший уйдет по дорожке,
Оглянуться на льду, но у нас не попросят прощенья.
Нам придется, видать, не грехов их начать отпущенье -
Отпущенье мехов на заброшенной с марта гармошке.
 
Поликарп Батырханович, что ж Вы сидите без дела?
Подбоченьтесь, припомните юность, забудьте о Стиксе
И в кружок зазывайте старушек - куда же без девок?
Евдокия Модестовна, сделайте дождику книксен.
 
На весах равноденствия сброшена парочка гирек,
И как физик я знаю, что белое сменится черным,
И что светлое сменится темным, я знаю как лирик,
И я знаю, как старец, что черное будет никчемным.
 
Испугавшись, сентябрь в экспресс заскочил без билета:
Знать, кинжальный мороз на бруске леденелом заточен.
Очень хочется счастья. И лет бы поменьше. И лета
Чуть побольше. И праздника хочется. Очень.
 

 

Просмотров: 1659 | Добавил: Поэты | Теги: Банников, память, поэты | Рейтинг: 5.0/1
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *: