21:45 ДМИТРИЙ БАННИКОВ (1969-2003). Пермь |
Дмитрий Банников родился в Перми 3 августа 1969 года. После школы поступил в ПГУ на юридический факультет, со второго курса забрали в армию. После службы вернулся в родной вуз, который и закончил в 1992-м. Член коллегии адвокатов, работал в районной юридической консультации, затем в юридической консультации «Корпоративное право». Первые серьезные стихи начал писать в армии. В 1994-м издал первую книгу стихов «Постоялец». Второй раз опубликовался в сборнике поэтической группы «Монарх», В 1999 году был принят в члены Союза российских писателей. Финалист Илья-Премии’2001. Погиб в автомобильной катастрофе 15 января 2003 года. Осенью того же года в серии Илья-Премия вышла книга стихов Дмитрия Банникова «Пора инспектировать бездну» (М.,"Алгоритм", 2003). "Пора инспектировать бездну" - эти строки Дмитрия Банникова остановили, заставили вернуться к повторному прочтению, а повторное прочтение явило: да ведь это не просто дневниковая запись, обращенная к самому себе, а, пожалуй, завет, адресованный Человечеству?!15-го января 2003-го года он садится в чужой автомобиль (свой в этот раз не завелся), садится не за руль, а одним из трех пассажиров, и едет в служебную командировку на север Пермской области. На подступах к Березникам автомобиль разворачивает поперек дороги. Встречная машина убивает всех.А на пейджер всё еще идут сообщения: "Я еду ночью. Жду известий..." Дмитрий обожал бурление жизни - новостройки, мосты, трассу, скорость ("Я эту трассу вдоль изъездил"); на скорости же, одной рукой поддерживая руль, другой часто фотографировал - те же мосты, отрезок дороги, мимолетный пейзаж... Иногда трасса вела маршрутом, каковым можно (или нужно?) ездить с завязанными глазами, - по шоссе Бродского; большинство, раз угодив на этот "тещин язык" (так кличут на Урале затяжные дорожные спуски-подъемы), остаются в его рецепторных пределах, будто привороженные, а Банников быстро свернул на "петляющую колею", которая "навела на мои же собственные ворота". Что может открыться за этими воротами? Ну, скажем, "Любовь на Кунцевской даче" Павла Васильева, и вот родилось у Димы замечательное стихотворение, выводящее на грунтовую дорогу: Гирей ночь уляжется мне на грудь, Будет снег рассыпан на одеяле. Я ли не лелеял свой тонкий труд, Я ли не шептал о тебе? Не я ли Колдовал под светом небесных фар - Сердцебивника свежего парил листья, Лепестков беспамятника отвар, Безрассудник-корень любовной кистью Я в прабабкиной ступе мешал, мешал... У собиравшегося "инспектировать бездну" Дмитрия Банникова было всё нормально Ветер и вечность меня простят: Я их стеклом лобовым задену...
...Погребен поэт Дмитрий Банников на Северном кладбище в Перми. - 24 Внезапно ударило двадцать четыре. Стал жалок обмякший вороний полет. Желая проверить изменчивость в мире, Я вышел на лед. Тот берег. В ином измереньи - вчерашнем - Он был недоступней далеких планет. В сегодняшнем, скованном панцирем страшным, Конечно же, нет. Остатки упавшей метели. Дорога В бурунах, зеленых проплешинах льда. Все эти подробности - тоже от Бога? Наверное, да. От Бога, похоже, и то постоянство, Что мы, поселясь на одном берегу, Не чувствуем больше иного пространства. Я так не могу. Я долго смотрел на холодный и черный, Скрывающий солнце, лелеющий мрак, Тот берег - на вид неживой и никчёмный. Но это не так. На нем, на заснеженной пляжной брусчатке, Безмолвие тихим дыханьем скребя, Я встану, и словно с обзорной площадки, Взгляну на себя, На город, на стройки, на людные сценки, На броунов мир, заведенный ключом. Субъект, породив объективность оценки, Уже не при чем. Ведь кто-то же есть за зеркальной границей, За небом, за лесом, за реками, за... И что-то находит он, если вглядится В свои же глаза. Пол-истины мысленной влив в полуересь, Я двигался, кстати, по голому льду, И рыбы, в подошвы с сомнением вперясь, Вставали в бреду. Лед выдержит - мы не у теплых Японий. Осталось немного - один поворот. О, Боже, я понял, я, кажется, понял: Послушайте, вот... * * * ... Впереди слишком много, так много зимы - Пирога ледяного с бесцветной брусникой. На тарелке не тает он больше, и мы Сожалеем термометру - здорово сник он... Небо тихо всплакнуло, и ветер покрыл Ледяною поверхностью горное темя. И на самом верху остролобой горы Мы стараемся жить по классической схеме: Не солги, не убий, и чужого не трожь, И чужой не желай, и не путай дорогу, И при этом добудь червячков и положь В три разинутых клюва и радуйся Богу. В нашем доме - метель, в наших окнах - закат. Я сжимаю виски и тревожу гипофиз. А в печурке блестит костерок, языкат От поленьев, и греет теплее гипотез. И тогда мы о стол разбиваем кулак И хватаем, взорвавшись, облезлые санки, И - брависсимо! - вниз, к обретению благ - Не потупив глаза, не ссутулив осанки, Оставляем холодный, неласковый кров, Где надеялись тысячу лет олимпийски, И несемся туда, где команды коров Научились недавно мычать по-альпийски. Но как лезвие холод, а ветер - кинжал, Как заклиненный руль - непослушные ноги. Неужели товарища я придержал, Чтоб попасть, не разбившись, в суженье дороги? Попиликай же, скрипка, и флейта, сыграй. Мы родились повторно, мы вышли из снега - Так душа, наверху не нашедшая рай, Ослепительно ярко пикирует с неба. Неизвестно, куда и к чему я приду, Будто в четверти третьей я - новенький мальчик. Но уверен, за прошлое будет в аду Сковородка потолще и масло помягче. Накрахмалим манишки - и совесть чиста. ... Чтоб о лишнем не вспомнить, чтоб крепче спалось, я Размахнувшись, подальше швыряю с моста Деревяшку, прибитую к паре полозьев... * * * Я слегка задремал. Мир поэтому стал пластилином. И Лепилка (ребенок, чей сладкий мотив - карамель) Заработал, проворный, избушку слепил, постелил нам Покрывало лебяжье, на окнах мазнул акварель. Закатись, дорогая, погреться в лубочный мой домик, Колобком золотым, синей птицей в окошко влети - Поклюем, потолкуем, раскроем набоковский томик, Остановим движенье кукушки - вот так, без пяти: Освети этот мир, освяти хоть одним посещеньем, Посвяти мне общенье, в крещенскую ночь посвети, Словно свечечка. После, во тьме, упрощенье - Учащенье дыханий и пульсов - один к десяти. Синим ситцем накроются окна. Неназванный город Разожжет свои лампы на тысячи лет от Луны. Слышишь, смех: разноцветные дети катаются с горок, Вылепляют из снега, должно быть, счастливые сны. Что-то губит мой сон. Я немею, тебя провожая, Извиняюсь, нелепый, пальто подаю в никуда: Мне тебя не узнать: ты стоишь, абсолютно чужая, Словно статуя в парке из колкого синего льда: БРОКЕР Хлебный шарик в руке катая, Босы ноги в земле мозоля, Через тысячу и три поля Может, двинуть мне до Китая? Не в дороге, конечно, счастье, И совсем не в Китае дело - Просто кровью виски сочатся - Надоело. Я - смертельно уставший брокер, То сожмусь, то сорвусь как рокер У Центрального Терминала, То целую истертый маркер, То ломаю бесценный "Паркер", Всё мне мало: Все тасуют, тасуют покер. Я пасую. Черно и ало: Я как рыба в воде инструкций, Но я должен уже проснуться, Потому что сильнее акций На земле не найти абстракций, И сквозь жабры щекочут фибры Мне простые стихи-верлибры. Светят звёзды, торги закрыты. Что же - завтра другая жизнь - С рюкзаком, молодой, небритый, Скроюсь, сгину. Остерегись. Нет, душа, давай через форточку - Улетай от машин и людей И в фиалковом поле на корточках Застывай и балдей. Создавай правдивые сказки, Отрывай, как во сне, наяву, От планеты анютины глазки Для глазастой Анюты - ау! Но возникнет Оле-Лукойе, Строго эльфам прикажет: "Брысь! Завтра сбросим пакет ЛУКОЙЛа" - Торопись." СКАМЕЙКИ Скамеечки в парке стоят полугрязные, На них получистый расселся народ. И люди - какие же всё-таки разные, Как будто собаки вселенских пород. Не короток парк, и свободные плоскости Шлифованных досок, конечно же, есть. И можно гулять, добавляя неброскости Импрессии майской, а можно присесть. Пожалуйста, можно - непарною дамочкой, Внезапно застигнутой поздней весной, Серьёзным папашей, веселою мамочкой, Курьёзным дитём в кожуре расписной, Студентом, уставшим от книгокопания, Компанией умников , Иной, однородно побритой компанией В турецком наборе спортивных трико, Свободным и сильным, со взглядом хозяина Скамейки и жизни, с небрежным "алё", Поэтом реальности, жестким прозаиком, Чей крестик блестящ, а ботинок холён. :А можно шершавым, больным неумейкою, Плывущим в тумане (откуда? куда?), "Четвёртую Балтику" класть под скамейкою, Как в детский конструктор, в четыре ряда. И я эту жизнь, цветную и сирую, Фиксирую чем-то, что слева в груди, И снова - на резкость, и вновь фокусирую, И всё повторяю: "Иди же, иди, Иди, не садись" - от Хабаровска к Выборгу, От нечета в чет, от перста до семьи, От парочки в пару, от выбора к выбору, От "Игрек" до "Икс". От скамьи до скамьи: В КАКОМ-НИБУДЬ БРЮССЕЛЕ С сегодняшнего дня ты ничего не значишь, Ты прыгнул на корабль и спасся, черт возьми, Ты платье снять забыл, почти по-женски плачешь, Но стрелки, посмотри, застыли на восьми. Теперь ты иммигрант. В каком-нибудь Брюсселе, Увидев ветчины последний тонкий тост, Ты впопыхах начнешь дописывать бестселлер О том, как занимал величественный пост, И на посту был мудр, и справедливо правил, Но вот пришли они, и около семи, Не отдавая честь, не разбирая правил, Схватили за мундир и рявкнули: "Сними!" Из зеркала вздохнет насупившийся гоблин, Лицо полно морщин, знакомых - только треть, И, тени на полу вчерашней уподоблен, Ты дал приказ зрачкам: "На стрелки не смотреть". Нет, дырок не найти на похудевшем теле, Что лучше монумента в лучшей из столиц. Но около семи в постылом люкс-отеле Кого ты снова ждешь, упав в подушки ниц? ЕКАТЕРИНБУРГ Я уезжал под воробьиный гомон - Овацию сентябрьского лоска, И с точки зренья города Свердловска Я с каждой шпалой становился гномом. А мне Свердловск уже казался Свером, А Екатеринбург сливался в Еку. Я вспоминал углы его и сферы, Проспект, мостом заброшенный за реку, А золото блестело над домами, На людях, на земле. Вне всяких правил. Не правило практичными умами. А я, практичный, что же я оставил? В вагоне, притулившись у окошка, Встряхнувшись то луною, то болидом, Я размышлял, что в этот день немножко Я стал иным - слегка космополитом. Но что мне вспомнить? Номер, грань стакана, Кровать со скрипом, ночь с большой луной, Да ужин, недоумерщвленный мной, Добитый сотней рыжих тараканов? А что еще? Обед в дурном кафе, Кривой автобус, пыль и спертый воздух, Баул тяжелый, легкое шафе, Под вечер те же, что и дома, звезды? Так я уснул, сомнения пропали. Раздался скрежет и гудок завыл - Состав почти на миллионной шпале Приехал в Пермь. Я вскоре всё забыл. Теперь я напрягаю память, в деже Вю - город тонет в желтом серебре И золоте - все видено, но где же, В каком году, в котором сентябре? ВЕРТИКАЛЬНЫЙ КУДЫМКАР Я видел сон: о шестнадцати этажах, Зелено-серый, в землю воткнут иголкой, (Таких полно - архитектор воображал, Спеша, недолго) - Стоял он, правилен, угловат и трезв, В сучках балконов, в дуплах недолгих лоджий - Их раньше строил без счета двухсотый трест (И строил позже), Так вот, стоял он, антенной касаясь туч, Светились окна, как пузырьки в бокале - Весьма худосочен, скучен, чуть-чуть могуч, Но вертикален. А рядом, дальше - боже! - за горизонт - Дремучий черный лес, вековой и грозный, Стальное небо на ели идёт грозой И давит сосны. Одна дорожка к дому. Ей довелось В лесу плутать. В асфальте, вконец разбитом, Глубокую вмятину кто-то (надеюсь, лось) Пробил копытом. И сколько я понапрасну глаза не тер У объявленья, рвущегося под ветром, Читал, что ближайший живой лифтер - За тысячу километров. Песочница, таксофон: А с небес крупа Весь дом, упав, замазала белой дымкой. Таким он был - поставленный на попа Кудымкар... ДВЕ Я эту трассу вдоль изъездил - Мой путь женьшеневый. Я еду ночью. Ждут известий, Не спят две женщины. Мне в пункте "А" пришлось прощаться, Прося прощения, А в "Б" меня, как домочадца, Ждёт угощение. Одна тарелки попросторней Несёт для плова - две, Другая, если по-простому, Сидит на проводе. Над лобовым, как дочку, лижет Луну Медведица. Одна твердит: "Езжай потише - Там гололедица". Взгляд встречных - выпученный, силой Звезды стократнее. Другая повторяет: "Милый, Поаккуратнее". Шоссе является и снится, Зигзаги - парами. Усталость виснет на ресницах, Проблемы с фарами. Куда я еду и откуда По колее ночной? Не расплатился бы за удаль, "командировочный". Избушка огоньком окрасит Мои провинности, Гуляет ветерок над трассой, Свистит провинция. Меняются район с районом, А волость - с волостью. Я еду - жизнью напоённым, А проще - сволочью. * * * Поцелуй октября остывает, бледнея, на коже. Через форточку лето сбежало шустрее котенка - И ловить его, беглое, надо в ближайших потемках, И поймать его можно, и щели заклеить. Но все же... Догорающий шар имитирует, будто при деле, И щекочет деревья, в которых от грусти лица нет: Эти, мало зеленые, листья едва ли надели, Как уже второпях отрицают себя отрицаньем. Августейший прошел, с ним - добрейший уйдет по дорожке, Оглянуться на льду, но у нас не попросят прощенья. Нам придется, видать, не грехов их начать отпущенье - Отпущенье мехов на заброшенной с марта гармошке. Поликарп Батырханович, что ж Вы сидите без дела? Подбоченьтесь, припомните юность, забудьте о Стиксе И в кружок зазывайте старушек - куда же без девок? Евдокия Модестовна, сделайте дождику книксен. На весах равноденствия сброшена парочка гирек, И как физик я знаю, что белое сменится черным, И что светлое сменится темным, я знаю как лирик, И я знаю, как старец, что черное будет никчемным. Испугавшись, сентябрь в экспресс заскочил без билета: Знать, кинжальный мороз на бруске леденелом заточен. Очень хочется счастья. И лет бы поменьше. И лета Чуть побольше. И праздника хочется. Очень.
|
|
Всего комментариев: 0 | |