Родился в г. Ленинакан (ныне Гюмри) Армянской ССР. Учился в Ростовском ун-те, окончил отделение худ. перевода Литинститута (1990). Преподавал в школе, в Христианском гуманитарном лицее. С 1992 жил во Франции, был литературным обозревателем газеты "Русская мысль". Автор кн. стихов: Селект. Париж, "Industria", 1997. Печатал стихи в газ. "РМ", "Час пик", в ж-лах "Новая Юность" (№ 17. 1996), "Стетоскоп", № 17, 1997. Сотрудничал как критик и эссеист с еженедельником "РМ". Посмертно издана кн.: Случай Орфея. Стихи, эссе, рецензии, дневники. СПб, изд. ж-ла "Звезда", 2000

Автор многочисленных критических и публицистических статей, эссе, а также переводов из армянской поэзии. Книга стихов «Селект». Был сбит машиной в Петербурге, куда вынужден был выехать для продления французской визы.

ПРОЩАНИЕ С РОССИЕЙ

Моим дочерям

Не осталось во мне ни следа от тропической неги.

Забываю, как солнце душисто и камень горяч.

Ничего, кроме темного льда и соленого снега,

Из которого дочь моя лепит – кулич иль калач?

Мне любая разлука, любая разлука посильна

(Оттого, что надеюсь на более пестрые сны)

Даже с братом родным, даже с именем колким Россия,

Даже с тем, что в цене, даже с тем, чему нету цены.

Что там ни говори, а гнездовье всегда есть гнездовье,

На своей ли земле, на чужой ли – не все ли равно?

Но, покрытая телом твоим и политая кровью,

Возвратится к тебе через годы как хлеб и вино.

Ах, я знаю тебя, я, почти что на треть обрусевший,

Да, я вижу тебя, удалая империя зла,

Ты, пекарня и бойня, где кровь не бывает несвежей,

От ножа отвела и от черного глада спасла.

                                                                       Нач. 90-х

 Моей матери

*   *   *

Как заика, пытаюсь сказать неказистое слово.

Это осень – виновница бед, приводящих к зиме.

Что-то с миром случилось. Чудной, виноватый, беззлобный,

И боится, как грешный малыш, коридоров во тьме.

Все чего-то стыдится, лукаво добреет, как будто

Нашалил и разбил, и осколки пугливо собрал,

Все мучительней ждет, все, взрослея, считает минуты,

Ибо знает – простят, нужно только умело соврать.

Что за вязкая чушь, отчеканенной речи подсудна,

Что язык заплетается в сетях и нитях волос?

Не о том я писал, но в душе безотчетно, подспудно

Это чувство сиротства в мальчишке и мире слилось.

Так под осень всегда. Словно все разошлись или поздно

Возвращаются в дом, где невидимый кто-то забыт.

Так под осень всегда проливаются строки и слезы.

Так под осень всегда, мой угрюмец. Не помни обид.

                                                                  ноябрь 1985 г.

*   *   *

Не молчи. Окруженье мое как один молчуны.

Я дождаться не смог ни единого звука в ответ.

Отзвонили звонки. Отсвистели свое свистуны.

Отшумели шумы. Отвертелся сентябрьский ветр.

Не молчи. Будто пойман врасплох провинившийся свет,

Попритих, в оправданье свое ничего не найдя.

Будто умысел чей или Господом данный завет

Эту тишь породил, эту радугу после дождя.

Не молчи. Это сладкая вещь – предаваться словам.

Не молчи, говори, говори, нарушая запрет.

Не молчи. Я согласен со всем, ты как прежде права.

Не молчи. Я полжизни искал этих райских бесед.

                                                                            1987

БАБУШКА

Ты спряталась в пшенице. Я один

Средь скал отвесных и седых вершин.

Ну а точней, холмов в 120 м,

Тень от которых обращалась в темь.

Ты спряталась. Мне было восемь лет.

Тьма в пять минут преображалась в свет,

Что лился профилактикой от гриппа

Вниз, на поселок городского типа.

Твоей то было, бабушка, игрой

С моим испугом и моей горой,

С моею поздней и картавой речью, -

Где все ж неведом киркегардов страх,

И где берут и носят на руках,

И льют мацун на выженные плечи.

Все это были горние дары

Родства по крови противу жары

И заговором старческим от хлада.

Когда тряслась ты в энных лет пальто

В декабрьском замороженном авто,

Пред тем, как город затрясет как надо.

Не потому я плачу, что трясло

Наш городок по первое число,

Ну а точнее, под число седьмое.

А оттого, что трещина легла

Меж тем, где детство, и меж тем, где мгла,

Меж тем, где я один – и мы с тобою.

            29 дек – 14 февр 97

ЯЗЫК

Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть.

Ман

дельштам

Вначале труднейшие звуки

Даются легко, но затем

Твои опускаются руки,

И ты остаешься ни с чем.

Уходишь с пустыми руками,

Набивши немотою рот.

Постылая музыка камня

Фальшивые ноты берет.

Пустяк. Ведь не всяким же словом,

Их уст исходящим, я жив,

Но хлебом единым и новым

Вином из гамейской лозы.

Ты встанешь на крик петушиный,

На клекот на галльский, на рык

Гортанный – на рынок блошиный,

На птичий, мой птичий язык!

Я нем, оттого что не знаю,

На чьем языке говорю,

И чье исповедую знамя,

На чьем пепелище горю.

Но если все дело в гортани,

Что ж, празднуй победу, Париж.

Молчу, шепелявый, картавый,

И ты, златоустый, молчишь.

                                                                         авг. 95

МОСТ МИРАБО

Сена словно уже не течет под мостом Мирабо.

Был я здесь болен. Теперь ничего. Мир и любовь.

Та любовь прошла, утекла из-под моста.

Из-под руки, из-под пера, из-под листа.

Четверо статуй живут под мостом, под мостом Мирабо.

Пьяные взелень. Пьют «Алкоголь» наперебой.

А Сена словно уже не течет, словно стоит,

Словно ошибся тогда на мосту тучный пиит.

Или, скорее, тайна реки мне невдомек:

Сена течет только для тех, кто одинок.

                                                                         авг. 95

Из цикла

«НА СМЕРТЬ ИОСИФА БРОДСКОГО»

Он лежал без движенья, у двери, ничком и в очках.

Друзья говорят, не ложился, мол, ночью работал.

С лицом не Орфея, а больше еврея-врача

Он лежал, о движенье нимало уже не заботясь.

Не Орфей двуязыкий, не Нобель, а больше Эней,

Сердцеед-основатель, а если точнее, Вергилий,

Гид по мертвому царству, по дольнему царству теней,

Тех, что в зимнем Стокгольме его, говорят, окружили.

Хорощо египтянам, у них все идешь и идешь,

И у жизни и смерти у них ни конца, ни предела.

Все, что нужно для жизни и смерти, с собою берешь, -

Нессесер, словари и перо, чтобы темень редела.

                                                            31 янв. – 2 февр. 96

* * *

Тоска и скука на улице Денуэтт.
Аж сводит скулы на улице Вожирар.
Доска и стулья на улице Дюрантон.
 
Вечер, как румынская попрошайка, садится на улицу Денуэтт.
Как бомж с овчаркой, стоит на коленях на улице Вожирар.
Как потаскуха, лежит на улице Дюрантон.
 
Ах, этот вечер, предтеча кризиса на улице Денуэтт.
Рукой подать до ближайшей клиники на улице Вожирар.
О, как печально сидишь на привязи на улице Дюрантон.
 
Только тем и тешишься, что Париж на улице Денуэтт.
Ковыряешь строку, как прыщ, на улице Вожирар.
Не о том, не о том говоришь на улице Дюрантон.

* * *

Я к тебе не вернусь из Москвы.
Ненавижу я Каменный мост.
Не сжигай корабли и мосты,
Не гаси и рубиновых звёзд.

Был апрель. Мы сидели вдвоём,
И не с дамой ведь, — с другом, река
Превращалась в бассейн, водоём,
А затем снова в реку. Рака

Говори, и сошедших с ума
Ты в свои четверги принимай.
Ты же помнишь, что значит зима,
Ты же веришь в потерянный рай.

Хорошо, что Нью-Йорк занесло —
Так, что даже Париж проняла
Эта зимняя песня без слов,
Этот Гейне, Верлен, тра-ля-ля. 

Источник: 

http://www.dikoepole.org/numbers_journal.php?id_txt=260