Борис Рыжий родился в семье интеллигентов: отец, доктор геолого-минералогических наук, профессор Борис Петрович Рыжий (1938—2004), был горным инженером, мать, Маргарита Михайловна — врачом. В 1980 его семья переехала в Свердловск. В 14 лет начал писать стихи и в то же время стал чемпионом Свердловска по боксу среди юношей.

В 1991 году Борис Рыжий поступил в Свердловский горный институт и женился, а еще через три года(1993) в молодой семье родился сын; в 1997 году окончил отделение геофизики и геоэкологии Уральской горной академии. В 2000-м окончил аспирантуру Института геофизики УУральского отделения РАН. Проходил практику в геологических партиях. Опубликовал 18 работ по строению земной коры и сейсмичности Урала и России.

Работал младшим научным сотрудником Института геофизики УрО РАН, литературным сотрудником журнала «Урал». Вел рубрику «Актуальная поэзия с Борисом Рыжим» в газете «Книжный клуб» (Екатеринбург). Участвовал в международном фестивале поэтов в Голландии.

Его стихи публиковались в столичных журналах, альманахе «Urbi», переводились на английский, голландский, итальянский, немецкий языки.

Лауреат литературных премий «Антиибукер», «Свеверрная Пальмира» (посмертно). Участвовал в международном фестивале поэтов в Голлландии.

Покончил жизнь самоубийством (повесился). Предсмертная записка оканчивается словами: «Я всех любил. Без дураков». Источник:

* * *

Пока я спал, повсюду выпал снег —

он падал с неба, белый, синеватый, 

и даже вышел грозный человек

с огромной самодельною лопатой

и разбудил меня. А снег меня

не разбудил, он очень тихо падал. 

Проснулся я посередине дня, 

и за стеной ребёнок тихо плакал. 

Давным-давно я вышел в снегопад

без шапки и пальто, до остановки

бежал бегом и был до смерти рад

подруге милой в заячьей обновке —

мы шли ко мне, повсюду снег лежал, 

и двор был пуст, вдвоём на целом свете

мы были с ней, и я поцеловал

её тогда, взволнованные дети, 

мы озирались, я тайком, она

открыто. Где теперь мои печали, 

мои тревоги? Стоя у окна, 

я слышу плач и вижу снег. Едва ли

теперь бы побежал, не столь горяч. 

(Снег синеват, что простыни от прачек.) 

Скреби лопатой, человече, плачь,

мой мальчик или девочка, мой мальчик.

ВОТ ЧЁРНОЕ

Мне город этот до безумья мил —

     я в нём себя простил и полюбил

тебя. Всю ночь гуляли, а под утро

     настал туман. Я так хотел обнять

тебя, но словно рук не мог поднять. 

     И право же, их не было как будто.

Как будто эти улицы, мосты

     вдруг растворились. Город, я и ты

перемешались, стали паром, паром. 

     Вот вместо слов взлетают облака

из уст моих. И речь моя легка, 

     наполнена то счастьем, то кошмаром.

...Вот розовое — я тебя хочу, 

     вот голубое — видишь, я лечу. 

Вот синее — летим со мною вместе

     скорей, туда, где нету никого. 

Ну, разве кроме счастья самого, 

     рассчитанного, скажем, лет на двести.

...Вот розовое — я тебя люблю, 

     вот голубое — я тебя молю, 

люби меня, пусть это мука, мука... 

     Вот чёрное и чёрное опять —

нет, я не знаю, что хотел сказать. 

     Но всё ж не оставляй меня, подруга.

* * *

Ты скажешь, что это поднялся туман. 

     Отвечу: не верю в обман. 

То город — унылый и каменный — сам

     Поднялся к чужим небесам.

Мы в небе с тобою. Мы в небе, дружок. 

     На вдох говорю тебе: Бог.

Ты смотришь куда-то, ты ищешь черты. 

     Но мы перед Богом чисты.

Ты смотришь, ты ангелов ищешь крыла. 

     Но, друг мой, округа бела. 

Ресницами чувствуй — белее белил —

     Касание трепетных крыл.

Мы жили с тобою на страшной земле —

     Стояли на чёрной золе. 

Мы плакали, и пробивался цветок. 

     Но мы умирали, дружок.

За то, что я руки твои удержал, 

     За то, что любил и страдал.

Здесь небо и небо — ни страхов, ни ран. 

     А ты прерываешь: туман. 

Но, друг мой, я чувствую боль на щеке. 

     И кровь остаётся в руке. 

То ангел печали, как острым стеклом, 

     Ко мне прикоснулся крылом.

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Новый год. На небе звёзды,

     как хрусталь. Чисты, морозны. 

Снег душист, как мандарин

     золотой. А тот — с луною

схож. Пойдёшь гулять со мною? 

     Если нет, то я один.

Разве могут нас морозы

     напугать? Глотают слёзы

вдоль дороги фонари, 

     словно дети, с жизнью в ссоре. 

Ах, не видишь? Что за горе —

     ты прищурившись смотри.

Только ночью Новогодней, 

     друг мой, дышится свободней, 

ты согласна? Просто так

     мы пойдём вдоль улиц снежных, 

бесконечно длинных, нежных. 

     И придём в старинный парк.

Там как в сказке: водят звери

     хоровод — по крайней мере

мне так кажется — вокруг

     ёлки. Белочки-игрушки

на ветвях. Пойдём, подружка. 

     Улыбнись, мой милый друг.

* * *

Ну вот, я засыпаю наконец, 

     уткнувшись в бок отцу, ещё отец

читает: «выхожу я на дорогу».

     Совсем один? Мне пять неполных лет. 

Я просыпаюсь, папы рядом нет,

     и тихо так, и тлеет понемногу

в окне звезда, деревья за окном, 

     как стражники, мой охраняют дом. 

И некого бояться мне, но всё же

     совсем один. Как бедный тот поэт. 

Как мой отец. Мне пять неполных лет. 

     И все мы друг на друга так похожи.

* * *

Давай по городу пройдём

        ночному, пьяные немножко. 

Как хорошо гулять вдвоём. 

        Проспект засыпан белой крошкой. 

…Чтоб не замёрзнуть до зари, 

        ты ручкой носик разотри. 

Стой, ничего не говори. 

        Я пессимист в седьмом колене: 

сейчас погасят фонари —

        и врассыпную наши тени, 

как чертенята, стук-постук,

        нет-нет, как маленькие дети. 

Смотри, как много их вокруг, 

        да мы с тобой одни на свете.

* * *

Как часто, думая о жизни, 

хватает силы лишь на треть: 

вопрос задать, и сон увидеть

вперёд, чем истину узреть.

Забудешься: приснится воздух —

последний выдох или вдох

вне лишних тел, вне прежних слёз и

вне самого и городов.

Сплошные звуки: чьё-то пенье, 

ленивый смех, больничный бред. 

И, кажется, усилив зренье, 

вдруг каждый звук увидишь в цвет.

Очнёшься: кофта наизнанку, 

чужая тень, чужая твердь. 

В окно заглянешь — день насмарку. 

...Не все ль мы жизнью дразним смерть.

* * *

Я забываю сам себя, 

когда ночами просыпаюсь, 

и, вспоминая, вспоминаюсь, 

полулежб, полусидя.

Когда же вновь определю, 

что это я, а не иначе, 

я горько жалуюсь, и плачу, 

и слёзы лью, и слёзы лью.

Ты тихо спишь, ты тихо спишь. 

И тихо дождь стучит по крыше. 

И я шепчу как можно тише: 

о успокой меня, услышь!

* * *

Одни меня любили потому-то, 

другие не любили отчего-то, 

а ты меня любила просто так: 

из Лондона приедешь, на минуту

зайдёшь, я рот открою как дурак

и говорю, что ты похорошела, 

объятья, поцелуи, суть да дело, 

а между тем неделя пролетела.

Когда мы познакомились случайно, 

я сразу понял, что не дура ты, 

что есть в тебе какая-нибудь тайна, 

и подарил цветы, цветы, цветы. 

Не спрашивала, кто я и зачем

я, собственно, живу на белом свете, 

убийца или честный христианин, 

и даже — русский я или еврей? 

Ничем не удивлялась ни на миг, 

и если, скажем, среди стопок книг, 

среди томов Вергилия и Канта

я б предложил тебе два варианта: 

спортсмен-бегун и гений и поэт, 

ты долго колебалась бы, мой свет, 

выпрашивая правильный ответ.

А может быть, настолько ты любила, 

что я был всем для сердца твоего, 

единственным не в смысле переносном, 

но в том прямом и бесконечном смысле, 

которого, увы, мне не постичь —

я миром был, я небом был и морем, 

я облаком над городом Свердловском, 

я той страной, откуда ты свалила, 

но всё же приезжала иногда, 

и снова: водку пьёт и курит «Приму» 

твоя страна, в трусах гостей встречает, 

читает книжки, музыку включает, 

в объятия тревожно заключает

и умилённо смотрит на тебя.

* * *

Я так хочу прекрасное создать, 

        печальное, за это жизнь свою

готов потом хоть дьяволу отдать. 

        Хоть дьявола я вовсе не люблю. 

Поверь, читатель, не сочти за ложь —

        что проку мне потом в моей душе? 

Что жизнь моя, дружок? — цена ей грош, 

        а я хочу остаться в барыше.